Земляческие встречи мологжан в Ленинграде

ВСТРЕЧА С МОЛОГЖАНАМИ В ЛЕНИНГРАДЕ (автор: Ю. А. Нестеров. Из книги «Сказание о Ярославском граде Китеже», 2016 г.)

Два года назад [в 1986-м] мне удалось встретиться в Ленинграде с мологскими старожилами в небольшой уютной квартире Александра Ивановича и Марии Васильевны Кревинг. Александру Ивановичу тогда было уже девяносто четыре года. Собралось человек двенадцать. Ещё совсем недавно все они частенько устраивали земляческие встречи, но возраст и болезни брали своё. Вместо встреч наступило время телефонных звонков или праздничных почтовых поздравлений. Но в этот июльский вечер 1986 года все они решили собраться с силами, превозмочь недуги, а может быть, чем чёрт не шутит, встретившись снова вместе, сбросить с плеч, ну, хоть совсем немного, всего лишь какой-нибудь десяток лет. А тогда, им казалось, были они ещё совсем молоды, можно даже сказать, прочно сидели на белом коне, наш разговор затянулся и все засиделись далеко за полночь.
Какими же помнятся им послеоктябрьские мологские годы?
— Сложную ты всё-таки, Юрик, поставил перед нами задачу, сразу как-то и не вспомнишь, — начала разговор Мария Васильевна. Она была самая близкая подруга моей матери по Мологе, и меня звала также, как и давным-давно, когда мы, ребята, не ходили, наверное, и в первый класс. — Мне почему-то, —продолжала она, — запомнились как вскоре после революции у нас отменили Закон Божий. Безбожницей я никогда не была, но и урок этот не любила. Дома у нас регулярно выполнялись все религиозные ритуалы, справлялись посты и праздники. На богомолье в храм ходили всей семьёй. Особенно запомнилось мне исповедание. Тогда мама собирала нас всех, мал мала меньше, и учила, что нужно отвечать священнику, чтобы он отпустил нам грехи. В чём мы были уж так грешны не знаю, но зато откупиться от грехов было просто: нужно только отвечать на все его вопросы: «Грешна, батюшка». В общем всё шло по какому-то давно заведённому обычаю, о существе, пользе или вреде которого как-то никто не задумывался. И вдруг словно гром среди ясного неба! Все мы сидим за партами в ожидании отца Николая, но дверь открывается и на пороге появляется «пава». Так мы звали между собой нашу бывшую классную даму. Каждый её приход сопровождался обычно такой торжественностью и важностью, что уже это одно наводило трепет и не предвещало ничего хорошего. Вот и сейчас все вскочили с мест и замерли — муха пролетит и то слышно. На этот раз «пава» не выглядела столь важно. Она объявила, что с сегодняшнего дня преподавание Закона Божьего отменяется, а когда по классу чуть было не пронёсся радостный гул. Она глянула на нас своим обычным непроницаемым взглядом, выждала минуту, пока в классе вновь установится гробовая тишина, повернулась и величественной походкой направилась к двери. Это, пожалуй, было первое новшество в гимназии, но нам понравившееся. Справедливости ради надо сказать, что сам наш законоучитель, отец Николай, был совсем безвредный старикашка, и мы никогда не терпели от него неприятностей, но уж очень нудно и скучно вёл он свой предмет.
— Но были в гимназии и другие нововведения, — вмешался в разговор Владимир Александрович Торопов. — Помнишь ведь, Маша, как на гулянии стали бегать, не боясь, что застукает надзиратель. Теперь учащиеся получали свободу поведения вне гимназии, они могли гулять сколько и где хотели, и никто за нами не следил больше из-за угла с записной книжкой наготове. Однажды мы даже «по-приятельски» решили вспомнить кое-что из прошлого своему обидчику «Могиле». Это наш бывший надзиратель. Не скажу точно, почему дали ему такую кличку. Наверное, оттого, что, завидев издали, как он подкрадывается к нам, все затихали и разбегались, передавая шёпотом друг другу: «Смывайся, Могила идёт!» Хоть и нехорошо бить лежачего, но подкараулили мы «Могилу» как-то на окраине Петербургской улицы, где он жил, в тихом безлюдном местечке, свалили в снег и засовали в мешок, завязав узлом, а потом разбежались, подглядывая, что будет дальше.
Ведь же в общем ничего особенного не могло. Из мешка он вылез через минуту-другую и, злобно ругаясь, пошёл к дому. Самое же интересное было то, что в гимназии случай этот не только не имел последствий, но вряд ли был даже известен гимназическому начальству. Волей или неволей, но «Могила» на этот раз оправдал своё прозвище, а потом и вовсе стал покладистым мужиком. Конечно же, права̀, которые получали мы, гимназисты, требовали и соответствующих им обязанностей, однако, привести в соответствие одно с другим удавалось далеко не всегда. Революция внесла в наши гимназические порядки много новшеств, но не все они сыграли свою положительную роль. Многие из них приводили к явным послаблениям в учебном процессе, потере ответственности и дисциплины. Вскоре отменили гимназическую форму, а вслед затем и пятибалльную оценку знаний учащихся. Дисциплинарные взыскания были запрещены, домашние задания отменялись, перестали обращать внимание даже на курение учащихся. Несколько позже гимназисты стали называться учениками, а сами гимназии переименованы в школы. Надо сказать, что сами мы гимназические послабления воспринимали по-разному. Лишь небольшая часть заядлых лодырей и лентяев действительно забросила уроки, но большинство осталось на верном пути. Дело в том, что в создавшихся условиях большое значение имел авторитет самого преподавателя, а у нас было подавляющее большинство настоящих, знающих своё вело замечательных преподавателей-воспитателей. Как я мог обидеть, к примеру, Александра Ивановича, — Торопов посмотрел с улыбкой в сторону сидящего в своём кресле Кревинга, — в которого все мы были буквально влюблены... Наши учителя пробуждали в нас активность, что способствовало подъёму культурно-массовой работы и спорта. В актовых задах сооружались сцены, ставились любительские спектакли, организовывались концерты, с новой силой возрождался заглохнувший было спорт, чаще устраивались в бывших гимназиях вечера и танцы под гармошку. Интерес к проводимым мероприятиям среди молодёжи был так велик, что во время киносеансов и представлений многим приходилось усаживаться на пол или стоять в проходе между рядами.
— А мне вот ещё, — вмешался А. Ф. Корнилов, — что часто приходит на память — люди тех лет! Сейчас трудно представить, что в Манеж или в кинотеатр ходили в таких, с позволения сказать, нарядах, словно по крайней мере направлялись на субботник. Собираясь в театр, старались самые замызганные одежды раздобыть.
— Трудное было время, поизносились всё, а купить негде, — вставила Мария Васильевна.
— Верно, Маша, поизносились и купить негде — тоже верно. Но ведь сама-то ты, когда на танцульки шла, разве одевалась в рогожку? Хоть и хлам один оставался, но всегда стремились что-то выбрать, перешить, скомбинировать, и получалось, да ещё как! А на вас, девчат, глядя, и мы, парни, старались в грязь лицом не ударить. Но всё же новая мода была. Правда, захлестнула она людей постарше. Сразу после революции появились в обиходе такие словечки, как «буржуй», «контра» и прочие из того же лексикона. Сходить в театр любой мологжанин был бы не прочь и одеться получше — тоже. Но никто не хотел получить обидный ярлык — «контра». Вот и напяливали на себя всякую рвань, чтобы подчеркнуть рабоче-крестьянское происхождение. А другие, так и просто побаивались одеваться получше, хоть и не буржуй, а запросто за него сойдёшь, да и расхлёбывай потом кашу в ЧК, благо она рядом была.
— Да, — припоминая былое, вновь заговорил Алексей Фролович Корнилов, — знакомства с ЧК мало, кто жаждал. А там работа шла и день, и ночь. В Мологе ведь было немало купцов, священнослужителей, да и дворянского происхождения люди случались. Все они с раннего утра отирались на Сенной площади перед помещением ЧК, нервно перебирая в руках повестки с требованием немедленной явки для сдачи золота и драгоценностей. Тех, кто сдал, отпускали, по крайней мере пока отпускали, а не сдавших отправляли в Мологскую тюрьму. Почти всегда прежде пустая, теперь она была набита до отказа людьми разного звания, объединённых одним общим словом — «контра». Бывало часто и так: днём после допроса и изъятия драгоценностей отпускали по домам, а ночью вновь шли с повторным обыском. Ночное время выбиралось, видимо, не случайно. Здесь, конечно, преследовалось давление на психику: ночная обстановка, неожиданный грохот в дверь или окна должны были порождать страх и растерянность. В этих условиях человек рад всё отдать, лишь бы освободиться от непрошенных гостей.
— Пожалуй, в те годы никто в Мологе не избежал ареста, — перебила рассказчика Мария Васильевна. — К нам, помню, приходили и по дню несколько раз. Всё как будто бы и отдали давно, если, что и было, но наступает ночь — снова обыск и опять одно и то же — давай золото. Впрочем, отбирали не только золото, но и всё, что под руку попадётся. Всех, бывало, перебудят, хоть млад, хоть стар. Сгонят в большую комнату, кто в чём одет: «Золото давай, контра!» А мы стоим, губами щёлкаем от страха и холода. Помню один, верно старший, в чёрной кожаной куртке, прошёлся важно по комнате, осмотрев нас свирепым взглядом с головы до ног. «Сколько вас в доме?» — спрашивает. «Шестеро», — отвечает несмело мать. «А, что стульев наставили, точно в земской управе, св... Заседать собрались? Так, сядете». Молчат мать с отцом. «А, ну-ка, Иванов, забери у них лишние стулья, чтобы задом на двух не разваливались». А потом помолчал немного и снова гаркнул на весь дом: «У одних табуретки нет, а они мебельный магазин завели, прохвосты буржуйские». А я не знаю уж со страху ли или само собой так получилось и говорю тихо: «Дяденька, а вы тем, у кого стульев нет, наши раздавать будете?» Ничего не ответил начальник, только снова зло глазами сверкнул, походил ещё важной поступью по комнате и направился к двери. Вдруг круто повернулся: «Некогда нам с вами лясы точить, по утру, готовьтесь, всех упрячем в каталажку», — и вышел ив дома, но стульев всё же не прихватил.
— Вот и я вспомнил подобный случай, — опять выговорил В. А. Торопов, — только у меня реквизировали баранки, целую связку, фунтов пять. А дело было так. С начала 1919 года голод в Мологе стал ощущаться ещё острей, частная торговля свёртывалась: и торговать было нечем, да и сами торговцы сидели в тюрьме. В городе вводилась карточная система снабжения. На смену керенкам пришли совзнаки с номинальным значением от 100 тысяч до 1 миллиона рублей. Крестьяне продукты питания продавали только на вещи, и горожане, нагруженные какими-никакими вещами, шли в деревню. Собственно, происходил обмен товаров на продукты. Население Мологи к этому времени почти удвоилось. Правда, конфискация Советской властью пахотных помещичьих земель в округе не дала возможности окончательно зажать город тисками голода. Земли эти стали распределять по едокам, а на них организовывались коммуны или артели по совместной обработке. Засевали земли, главным образом, картофелем. И всё же голод нарастал с каждым днём. Мне тогда исполнилось 15 лет, и я прослышал, что администрация по строительству железной дороги собирается отправлять на понизовья Волги пароход для закупки муки и соли рабочим. Поступил на дорогу и я. С началом осени стали снаряжать баржу, а меня определили матросом. Суток шесть добирались до Казани, а затем повернули на Каму. Там жизнь как будто была легче. Закупленные товары оплачивались верёвками, спичками, старой одеждой, свечами. Конечно, каждый и себе наменял немного муки и соли, а я ещё и вязанку баранок — надо же было и гостинец привезти помой. Теперь, однако, стояла нелёгкая задача — всё купленное доставить в Мологу, ведь на каждой пристани в целях борьбы со спекуляцией были выставлены заградительные отряды, в обязанности которым вменялось реквизировать незаконно приобретённое продовольствие или его излишки. Правда, где граница излишкам и что можно было считать законным или незаконным, никто вразумительно ответить тогда не мог бы. В общем, пошли в обратный путь. Казалось, всё идёт хорошо. Все крупные пристани прошли удачно, а вот уже совсем почти у цели, в Кинешме, попались. С пристани навстречу нам направили катер, на наш пароход сошли три красноармейца, потребовали документы на продовольствие, долго их разглядывали, а затем приняли решение: за недействительностью документов всё продовольствие конфисковать. Баржа с пароходом в сопровождении катера направилась к пристани. Стояли тогда в Кинешме больше двух суток, всё держали связь с Москвой. После долгих препирательств решение приняли компромиссное: половину товаров отобрать, половину оставить. С личными же закупками получилось удачней. Каждый закупил себе, конечно, пуда два–три муки, но её удалось пристроить в отсеке трюма кормовой части баржи, забить отсек тщательно пригнанными досками и закрасить под цвет смежной краски. В общем, наши личные запасы не нашли. Тогда пошёл обыск по каютам — вот тут и попалась на глаза моя связка баранок. Соблазнился красноармеец и реквизировал её. Наученные горьким опытом в Мологу решили прийти поздно ночью. Было холодно, темно, продрогнув порядком, чекисты ушли с пристани куда-то погреться, и мы проскочили незамеченными. В Заручье благополучно разгрузились и свои припасы разнесли по домам.
— Помню ещё, — продолжал Торопов, — незадолго до выборов в Учредительное собрание к нам в гимназию принесли бланки бюллетеней семи партий. Нам предстояло разложить их по сотне от каждой партии, перевязать шпагатом и опечатать. Каждая партия выставляла свой список кандидатов, состоящий из нескольких фамилий, против каждой из которых давалась краткая характеристика кандидата (например, Иванов И. П. — эсер, имел три года ссылки, Смирнов К. И. — высказывался неоднократно против царского режима). В урну опускался бюллетень от какой-либо одной партии. Кандидаты, которые по тем или иным причинам избирателям не нравились, из списка вычёркивались. Свои голоса избиратели отдавали, главным образом основываясь на выступлениях ораторов, одни из которых нравились им, другие — нет. Разобраться же в калейдоскопе бурно развивающихся событий и дать им принципиальную оценку было пока трудно. Сами мологжане от вступления в партии воздерживались, хотя сделать это было очень просто. Желающий вступить в партию приходил к её представителю и заявлял о намерении вступить в её ряды. Как правило, здесь же он вносился в список подавших своё устное или письменное заявление, на чём процедура вступления в партию считалась оконченной.
Подходила к концу и наша затянувшаяся беседа. Воспоминания старожилов перенесли всех снова в Мологу, тяжёлые годы ожили в их памяти, но в то же время и радостные — ведь это были годы их молодости и надежд.